Шаг вправо, четыре влево. Ведущий охранник прихрамывает, а от замыкающего несет чесноком.
— Руки.
А оно больно, потому что не гнутся. Ни фига не гнутся. Умение курить в наручниках приходит очень быстро. И ты складываешь ладони на коленях. Так непривычно, будто в Хогвартсе во время торжественной речи. Но тогда было просто скучно.
— Люмос.
Никакая окклюменция не поможет. Они профи. Один встает сзади, прижимается отъевшимся пузом к твоему позвоночнику, фиксирует голову.
Запах чеснока. Серая завеса. В одиночку против трех легилиментов. Профессор Снейп не успел научить. Вечная память. Глаза слезятся.
Люмос, люмос, люмос.
Их так хочется закрыть. Наверное, ты засыпаешь. С открытыми глазами, в кабинете следака.
Мама говорила, что спать днем — дурная привычка. Не моргать, не моргать.
Это не допрос. Это просто игра в гляделки. А ты умеешь. У вас такое было, да?
Шестой курс, диван в гостиной. Припухшие губы. Цвет глаз не виден, зрачок расширен. Еле заметная веснушка на носу. Она расплывается, когда ваши носы начинают тереться друг о дружку.
Правильно. Пусть читают. Им-то оно — как слюнявый женский роман, как песенки Селестины Уорбек.
Нос к носу, рука к руке, плечо к плечу, метка к метке.
Кольца отобрали на первом допросе.
Метку выжгли позже.
Красная медуза на предплечье. Уже не болит, уже не болит. И спать-то не хочется. Это как летом. Каникулы, поезд из Хога. Последний тамбур. Нос к носу, плечо к плечу. Луна через правое плечо к разлуке. Через левое — к смерти.
На дверном косяке, на двери в сортир, на классной доске мелом — Драко плюс Пэнси. Смеешься и сплевываешь, чтобы размазать. Хотя на самом-то деле хочется запомнить.
А сейчас хочется пить. Хочется пить и хочется спать. Или облокотиться о спинку стула. Табуретка жесткая. Спинки нет. Только распределительной шляпы не хватает.
Пятый факультет.
Азкабан.
Пергамент по столешнице.
Пальцы уже гнутся. Это ненадолго. Сейчас опять наручники и вперед.
Сейчас, только вот подпишу.
Предъявить обвинение...
Непривычно.
Фамилия твоя, а вот имя — нет.
Драко минус Пэнси.
Привести в исполнение.
Приведено. Тебя нет, меня нет. А тебе швыряют два кольца. На один палец.
Размер давно не тот. Будет греметь, как еще одно звено в цепи.
Глаза в темноте ловят зеленые всполохи. Авада-авада-авада-авада...
Дверь не скрипит.
В темноте не видно.
Камера на двоих. Неслыханная роскошь.
Аристократы, как же.
Охрана не уходит. Смотрят через твое плечо. Пузо охранника за твоей спиной. Запах чеснока.
— Лестранж.
— Здесь.
Звон и цепи.
Самое страшное — сидеть и ждать, когда кончится не твой допрос.
Шагов не слышно. Это гул. Это прилив и море. Ты боишься поверить в одиночество. А Лестранж будет смеяться и говорить, что первые тринадцать лет страшно, а потом как-то привыкаешь.
А ты потом все равно вздрогнешь. Носом в серые волосы. Они скользкие, как воск. Плотные — как ледяная корка. А чего ты хочешь, если последний раз тебе удалось вымыть голову три месяца назад?
Курить в наручниках — это так же привычно, как прикусывать нижнюю губу, чтобы не уснуть.
Но сейчас можно и поспать.
Носом в чужое плечо, только осторожно, чтобы не задеть след от содранной метки.
И уже сквозь сон ты слышишь перекличку.
— Лестранж.
— Здесь.
— Ну?
— Девяносто восемь-пять-альфа. Пятьдесят первый год рождения, пожизненное.
— Малфой!
Проснуться надо. И ты отвечаешь, но, оказывается, это было во сне.
— Малфой!
По твоей щеке проезжается левая рука. Знакомая, как и все, что есть в этой камере.
— Малфой! Спишь?
— Сп...
— Ну?
— Девяносто восемь-тридцать два-альфа. Восьмидесятый год рождения, пожизненное.
— Спокойной ночи...
Запах чеснока уходит.
А чесноком выводят вшей. Вдруг поможет?
В темноте почти не виден огонек. Глаза к нему привыкли.
Это почти не сигарета. Табак вперемешку с высушенным чаем и нитками. Нитки были от бинта.
Ты никак не можешь затянуться, и тогда Белла подносит к твоим губам горячую бумагу, набитую остатками табака, чаем и нитками.
